«Что же все-таки пошло не так? Где я ошибся?» — Донателло в очередной раз сердито, почти зло, потер затылок, но ответ на вопрос так и не приходил. И, тяжело вздохнув, Дон опустил голову на сцепленные на коленях ладони. Бриз, волнами нагонявший туман с гавани, холодил тело, делая негибкими пальцы, выстуживал мысли и горчил на языке — почему-то напоминая сигаретный дым своим привкусом безнадежности.

Случись кому-нибудь из черепашек заглянуть в мысли гениального брата, любой подтвердил бы, что такие — или же схожие с ними — терзания сопровождали Донателло всю сознательную жизнь. Братья привыкли знать Леонардо чаще прочих погруженных в размышления о старшинстве и лидерстве, об ответственности и своей к ней готовности. И были правы почти во всем. Почти… сомнения Донни были другими, и чаще всего ему не с кем было ими поделиться — в силу замкнутого характера, да и привыкнув ожидать поддевки. Он же умный, как же может не знать? Почти как Леонардо — и все же иначе. Совсем иначе.

Рациональный по складу характера, Донателло во многом привык полагаться на логику и науку. Это было и его спасением, раковиной, в которой он скрывался от незнакомых и пугающих порой чувств, отношений на грани парадокса и фола; и его бедой — ведь они никуда не девались, а значит, и новые шишки от старых граблей.

Эйприл… его радость и огорчение, его светлячок в густом облаке тумана. Донателло снова тяжело выдохнул, поправил неудобно сдвинувшийся шест в креплении за панцирем и вновь привалился к выступу на низкой крыше лабаза. Кто бы мог знать, что так выйдет? Нет, говоря по правде, их планы часто шли наперекосяк, и лишь с большим трудом удавалось что-то наладить. Но не настолько же! До вчерашнего дня никто из случайных и добровольных союзников не страдал по их вине. Хотя нет, похоже, он снова обманывал сам себя. Донателло с досадой хлопнул себя по лбу, устало вытер с него мелкие бисеринки измороси. Тимоти. Восторженный недалекий Тимоти, напросившийся к нему в ученики. К нему. Снова из-за него. Панцирь, который раз? Ну, сколько можно-то?!

Простит ли его Эйприл? Донателло старался не думать об этом, старательно поддерживая самый слабенький огонек надежды. Если они все исправят и вновь сделают мистера О’Нила человеком, все будет как раньше. Ведь будет же?..

Если бы… Две недели, если не больше, он не вылезал из мастерской, пытаясь вывести заветную формулу. Видел ее во сне, заманчивым миражом, оазисом в пустыне — и проклинал последними словами, стоило открыть глаза. Формула не складывалась, невеликие запасы мутагена таяли на глазах, а до решения проблемы было все так же далеко, как и прежде.

Он так отчаянно надеялся, верил… а сегодня не хотел ничего. Вот совершенно ничего, лишь бы его оставили в покое, не лезли с вопросами и советами, не подбадривали, с надеждой заглядывая в глаза. Он так устал ее поддерживать. Сейчас не осталось ничего. Перегорел? Сломался? Сдался? Донателло в кои-то веки не задумывался над формулировкой. Последние усилия ушли на то, чтобы придумать для братьев правдоподобную отговорку, чтобы на время исчезнуть из поля зрения. Куда-нибудь. Лишь бы подальше от всего и всех.

Черепашка покосился на лежащий лишь на расстоянии ладони че-фон. Конечно, еще через полчаса снова придется отвечать на вызов и подтверждать, что все в порядке. Но пока… нет никого и ничего, лишь этот туман, белой паутиной затянувший океан и доки, липкими щупальцами тянущийся к городским улицам. В зыбком, пахнущем соляркой и солью мареве Манхэттен, да и весь мегаполис, казался чужим, неузнаваемым, ненастоящим. К пересохшим обкусанным губам же, словно приклеенный, пристал запах дыма, горький, едкий, режущий нос и глотку. Донателло никогда не понимал, для чего люди курят — впрочем, он давно уже отчаялся их понять. Может, прячутся за этим дымом от себя настоящих, отбивая вкус к прочему, ко всему, что может поманить, но так больно обжечь… он потер ладонью пластрон, сгорбился, сберегая остатки тепла у тела. Если бы знать…

Слух остерег его ненамного раньше зрения: выткавшийся из белых тенет приземистый силуэт передвигался на редкость бесшумно. Впрочем, было бы чему удивляться — они же все ниндзя. Донателло беззвучно усмехнулся, не повернув головы. Леонардо, пожалуй, нашел бы что-то убедительное, уверенное, пусть и совершенно неподходящее к реальной жизни; от Рафаэля же, как и от младшего, дождешься чего-нибудь, кроме насмешки.

— Не замерз, гений? — не замедлил подтвердить мнение о себе тот, присел рядом на корточки, вглядываясь туда же, в колышущееся марево тумана. В нем то исчезали, то пропадали размытые контуры складов, танкеров, ограждения набережной. Донателло давно заметил, что лучше всего говорить о сокровенном и мучающем вот так, бок о бок, не глядя друг на друга, сообща созерцая что-то помимо. И в другое время, наверно, удивился бы, что и Рафаэлю это знакомо — он не был любителем разводить беседы. Сейчас Дону было все равно.

— Не успел. Только вот заглянул, — он кивнул своим мыслям, продолжая глядеть перед собой. Скоро зажгутся фонари, но и их свет через пелену тумана был холодным, размазанным тусклым. Ненастоящим. Звезды тоже не греют и почти не освещают, но при них не так тоскливо. Хотя, может, только этого он и стоит?

Вновь повисла пауза, тягучая и тянущая, как гудок танкера. Бросив короткое «Ясно», Рафаэль тоже умолк и даже не стал поддевать его небогатым уловом старой техники (предлог выбраться на поверхность). Впрочем, и это прошло как-то мимо сознания. Наверно, стоило бы спросить, что сам Рафаэль делает тут — обычный его путь пролегал вдалеке от этих мест. Донателло не спросил. Случись что — вызов не заставил бы себя ждать, а так — куда торопиться? Вечер только-только начинается, и до патруля, как и до последней тренировки перед ним, еще нескоро. Целая вечность с привкусом дыма и одиночества вместе. Никогда прежде Донателло не ощущал его так четко. И его тянуло — болезненно, почти неестественно — закутаться в него, как в плащ, поплотнее, укрыться от чужих глаз. Наверно, именно дымом сигарет, горьким, ядовитым, убивающим, пахнут сгоревшие дотла мечты. Его, ее, их всех…

— Мик снова залез в твою лабораторию, — первым нарушил молчание Раф. И, когда Дон невольно дернулся, усмехнулся одним уголком рта. — Шучу. Но дверь надо закрывать покрепче. Чтоб никто, значит, не стибрил твои сокровища.

Черепашка вытащил из-за пояса маленькую емкость, небрежно поболтал ею в воздухе. Донателло пару мгновений равнодушно следил за ней взглядом, и лишь потом понял, почему никак не может отвести от нее взгляд. Содержимое посудины, когда он уходил, отчаявшись дождаться хоть какого-то результата, было другого цвета. Какая-то реакция все же произошла. За панцирем пробежал липкий холодок, стоило представить, что было бы, найди первым посудину Майки. Дон непроизвольно дернулся к ней, потеряв равновесие, разорвав ладонями сгустившиеся молочные пряди.

— Ша, остынь, — Раф без труда задержал его, держа емкость на расстоянии. — Сорваться только еще не хватало на радостях, — он многозначительно кивнул на темнеющую в сумерках пустоту перед ними. — После плясать будешь, когда дома будем.

На радостях Донателло хотел было даже обнять брата, но почему-то смутился, опустил уже поднятые руки.

— И давно… так? — тихо поинтересовался он, кивая на посудину. Его все еще одолевало желание забрать ее: в своих руках казалось вернее, безопаснее. Донателло не без труда подавил не самый достойный порыв. Раф, конечно, бывает небрежен, но не с вещами важными. А уж донеся результат эксперимента невредимым, тем более достоин доверия.

— Без понятия, — Рафаэль фыркнул и сам всунул посудину в трясущиеся руки Дона. — Но думаю, радоваться уже можно. Ты ж этого ждал, верно?

— Верно. И это… спасибо, что сказал сразу, — не сразу нашелся со словами благодарности Донателло, поднимаясь. Сумерки сгустились еще больше, и фонари не очень помогали разогнать их. Но черепашке на миг показалось, что стало светлее. И теплее. Да и домой, проверить чаемую догадку, захотелось сильнее.

Вместо ответа Рафаэль лишь слегка подтолкнул брата локтем в локоть.

— Скажи спасибо Лео, — буркнул он нарочито недовольно. — Не его бы занудство, стал бы я заходить на твой полигон. Погодь немножко, — он пригнулся, извлек из-за пояса маленькую коробочку, в которой Дон не без удивления и разочарования признал сигаретную пачку. Нет, ему казалось уже однажды, что от Рафаэля пахло дымом, но он списал все на слепые тупички и переулки, в которых любил бродить задиристый брат и которые наверняка пропитались запахом всевозможной отравы и дряни. Донателло и сам опасался, что близкое соседство коллектора наделило его не самым приятным ароматом, и это одна из причин дистанции Эйприл. Да и Сплинтер наверняка бы не упустил из виду вредной привычки любого из сыновей.

— Раф, ты что… куришь, что ли? — Донателло уже готов был перечислить все пагубные последствия курения для настоящего ниндзя и героя, каким считал себя Раф, — пусть и рискуя напомнить Лео, и получить по шее в благодарность. Но поперхнулся словами, когда Рафаэль покосился на него с понимающей усмешкой:

— А хочешь, сам попробуй. Я-то так, балуюсь лишь, — он уже почти вложил в пальцы оторопевшего Дона прикуренную сигарету, потом, рассмеявшись уже открыто, забрал обратно. — И правильно делаешь, бро. После этой дряни даже воздух коллектора кажется свежее и чище, что там до города… но уж больно горька, зараза…

Последний раз затянувшись, Рафаэль бросил недокуренную сигарету на карниз и, примяв ступней, пнул вниз. Проследил за полетом, выпустил колечко дыма, почти не видимое в сумерках.

Донателло же машинально потянул носом воздух. Ему претил запах дыма, но сейчас ему показалось, что Раф прав. И эта отрава просто необходима для того, чтобы потом полнее и ярче ощутить свежесть весеннего вечера. А возможно, для того пригодна и не только она.